Неточные совпадения
Зная, что что-то случилось, но не зная, что именно, Вронский испытывал мучительную тревогу и, надеясь узнать что-нибудь, пошел в ложу
брата. Нарочно выбрав противоположный от ложи Анны пролет партера, он, выходя, столкнулся с бывшим полковым командиром своим, говорившим с двумя знакомыми. Вронский слышал, как было произнесено
имя Карениных, и заметил, как поспешил полковой командир громко назвать Вронского, значительно взглянув на говоривших.
Бледен как полотно был Андрий; видно было, как тихо шевелились уста его и как он произносил чье-то
имя; но это не было
имя отчизны, или матери, или
братьев — это было
имя прекрасной полячки. Тарас выстрелил.
Самгин нашел его усмешку нелестной для
брата. Такие снисходительные и несколько хитренькие усмешечки Клим нередко ловил на бородатом лице Кутузова, но они не будили в нем недоверия к студенту, а только усиливали интерес к нему. Все более интересной становилась Нехаева, но смущала Клима откровенным и торопливым стремлением найти в нем единомышленника. Перечисляя ему незнакомые
имена французских поэтов, она говорила — так, как будто делилась с ним тайнами, знать которые достоин только он, Клим Самгин.
— Это — мой дядя. Может быть, вы слышали его
имя? Это о нем на днях писал камрад Жорес. Мой
брат, — указала она на солдата. — Он — не солдат, это только костюм для эстрады. Он — шансонье, пишет и поет песни, я помогаю ему делать музыку и аккомпанирую.
— Зато покойно, кум; тот целковый, тот два — смотришь, в день рублей семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под большим делом подпишешь иной раз
имя, так после всю жизнь и выскабливаешь боками. Нет,
брат, не греши, кум!
Рядом с красотой — видел ваши заблуждения, страсти, падения, падал сам, увлекаясь вами, и вставал опять и все звал вас, на высокую гору, искушая — не дьявольской заманкой, не царством суеты, звал
именем другой силы на путь совершенствования самих себя, а с собой и нас: детей, отцов,
братьев, мужей и… друзей ваших!
На другой день утром мы ушли, не видав ни одного европейца, которых всего трое в Анжере. Мы плыли дальше по проливу между влажными, цветущими берегами Явы и Суматры. Местами, на гладком зеркале пролива, лежали, как корзинки с зеленью, маленькие островки, означенные только на морских картах под
именем Двух
братьев, Трех сестер. Кое-где были отдельно брошенные каменья, без
имени, и те обросли густою зеленью.
Только в моленной, когда Досифея откладывала свои поклоны на разноцветный подручник, она молилась и за рабу божию Надежду; в молитвах Марьи Степановны
имя дочери было подведено под рубрику «недугующих, страждущих, плененных и в отсутствии сущих отец и
братии наших».
— Конечно… я желал бы умереть за все человечество, а что до позора, то все равно: да погибнут наши
имена. Вашего
брата я уважаю!
Затем не менее внезапное показание старшего
брата подсудимого, сегодня на суде, до сих пор верившего в виновность
брата и вдруг приносящего деньги и тоже провозгласившего опять-таки
имя Смердякова как убийцы!
Она, изволите видеть, вздумала окончательно развить, довоспитать такую, как она выражалась, богатую природу и, вероятно, уходила бы ее, наконец, совершенно, если бы, во-первых, недели через две не разочаровалась «вполне» насчет приятельницы своего
брата, а во-вторых, если бы не влюбилась в молодого проезжего студента, с которым тотчас же вступила в деятельную и жаркую переписку; в посланиях своих она, как водится, благословляла его на святую и прекрасную жизнь, приносила «всю себя» в жертву, требовала одного
имени сестры, вдавалась в описания природы, упоминала о Гете, Шиллере, Беттине и немецкой философии — и довела наконец бедного юношу до мрачного отчаяния.
Вышел из 2–го курса, поехал в поместье, распорядился, победив сопротивление опекуна, заслужив анафему от
братьев и достигнув того, что мужья запретили его сестрам произносить его
имя; потом скитался по России разными манерами: и сухим путем, и водою, и тем и другою по обыкновенному и по необыкновенному, — например, и пешком, и на расшивах, и на косных лодках, имел много приключений, которые все сам устраивал себе; между прочим, отвез двух человек в казанский, пятерых — в московский университет, — это были его стипендиаты, а в Петербург, где сам хотел жить, не привез никого, и потому никто из нас не знал, что у него не 400, а 3 000 р. дохода.
Это «житие» не оканчивается с их смертию. Отец Ивашева, после ссылки сына, передал свое именье незаконному сыну, прося его не забывать бедного
брата и помогать ему. У Ивашевых осталось двое детей, двое малюток без
имени, двое будущих кантонистов, посельщиков в Сибири — без помощи, без прав, без отца и матери.
Брат Ивашева испросил у Николая позволения взять детей к себе; Николай разрешил. Через несколько лет он рискнул другую просьбу, он ходатайствовал о возвращении им
имени отца; удалось и это.
Ему, стало быть, не трудно было разжалобить наших славян судьбою страждущей и православной
братии в Далмации и Кроации; огромная подписка была сделана в несколько дней, и, сверх того, Гаю был дан обед во
имя всех сербских и русняцких симпатий.
Настоящее его
имя было Иван Макаров, но
брат Степан с первого же раза прозвал его Ванькой-Каином. Собственно говоря, ни проказливость нрава, ни беззаветное и, правду сказать, довольно-таки утомительное балагурство, которыми отличался Иван, вовсе не согласовались с репутацией, утвердившейся за подлинным Ванькой-Каином, но кличка без размышления сорвалась с языка и без размышления же была принята всеми.
В числе ее «ухажеров» был Степка Махалкин, родной
брат известного гуслицкого разбойника Васьки Чуркина, прославленного даже в романе его
имени.
Дворец этот был выстроен во второй половине восемнадцатого века поэтом М. М. Херасковым, и в екатерининские времена здесь происходили тайные заседания первого московского кружка масонов: Херасков, Черкасский, Тургенев, Н. В. Карамзин, Енгалычев, Кутузов и «
брат Киновион» — розенкрейцеровское
имя Н. И. Новикова.
И один из этих
братьевБыл по
имени Иван,
По фамилии Кондратьев,
По прозванью Атаман.
Ученические выставки бывали раз в году — с 25 декабря по 7 января. Они возникли еще в семидесятых годах, но особенно стали популярны с начала восьмидесятых годов, когда на них уже обозначились
имена И. Левитана, Архипова,
братьев Коровиных, Святославского, Аладжалова, Милорадовича, Матвеева, Лебедева и Николая Чехова (
брата писателя).
Правда, текст письма был печатный, но вначале стояло
имя и отечество
брата…
Я был в последнем классе, когда на квартире, которую содержала моя мать, жили два
брата Конахевичи — Людвиг и Игнатий. Они были православные, несмотря на неправославное
имя старшего. Не обращая внимания на насмешки священника Крюковского, Конахевич не отказывался от своего
имени и на вопросы в классе упрямо отвечал: «Людвиг. Меня так окрестили».
— Так-с… А я вам скажу, что это нехорошо. Совращать моих прихожан я не могу позволить… Один пример поведет за собой десять других. Это называется совращением в раскол, и я должен поступить по закону… Кроме этого, я знаю, что завелась у вас новая секта духовных
братьев и сестер и что главная зачинщица Аграфена Гущина под
именем Авгари распространяет это лжеучение при покровительстве хорошо известных мне лиц. Это будет еще похуже совращения в раскол, и относительно этого тоже есть свой закон… Да-с.
Пожалуйста, велите отыскать и перешлите запечатанным на
имя моего
брата Николая, в дом наш на Мойке. Скоро он будет иметь верный случай сюда. Жаль мне, что не мог он сам привезти, хотя надеялся после последнего с вами свидания.
Так в городе и прозвали этих шалунов «подкалывателями», и были между ними
имена, которыми как будто бы гордилась городская хроника: Полищуки, два
брата (Митька и Дундас), Володька Грек, Федор Миллер, капитан Дмитриев, Сивохо, Добровольский, Шпачек и многие другие.
Коля в то время переживал эпоху льяносов, пампасов, апачей, следопытов и вождя по
имени «Черная Пантера» и, конечно, внимательно следил за романом
брата и делал свои, иногда чересчур верные, иногда фантастические умозаключения.
— Она здесь еще известна под
именем дамы сердца губернаторского, — объяснил ей
брат.
Я забыл сказать, что оба
брата Захаревские имеют довольно странные
имена: старший называется Иларион Ардальоныч, а младший — Виссарион Ардальоныч. Разговор, разумеется, начался о моей ссылке и о причине, подавшей к этому повод. Иларион Захаревский несколько раз прерывал меня, поясняя
брату с негодованием некоторые обстоятельства. Но тот выслушал все это весьма равнодушно.
— Теперь довольно, — сказал посол и поклонился Паше. Паша сделал то же самое. — О великий батырь Буздыхан и Кисмет, — сказал посол, — мой владыко, сын солнца,
брат луны, повелитель царей, жалует тебе орден великого Клизапомпа и дает тебе новый важный титул. Отныне ты будешь называться не просто Берди-Паша, а торжественно: Халда, Балда, Берди-Паша. И знай, что четырехстворчатое
имя считается самым высшим титулом в Ниневии. В знак же твоего величия дарую тебе два драгоценных камня: желчный и мочевой.
И вот, с одной стороны, люди, христиане по
имени, исповедующие свободу, равенство, братство, рядом с этим готовы во
имя свободы к самой рабской, униженной покорности, во
имя равенства к самым резким и бессмысленным, только по внешним признакам, разделениям людей на высших, низших, своих союзников и врагов, и во
имя братства — готовы убивать этих
братьев [То, что у некоторых народов, у англичан и американцев, нет еще общей воинской повинности (хотя у них уже раздаются голоса в пользу ее), а вербовка и наем солдат, то это нисколько не изменяет положения рабства граждан по отношению правительств.
— Крестился бы ты, — помрёшь скоро уж! Дали бы тебе русское
имя. Пора,
брат, нам о настоящем думать.
— Во
имя отца и сына и святаго духа — приветствую вас сердечно,
братия любезная!
— Сочинение пишет! — говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще за две комнаты до кабинета Фомы Фомича. — Не знаю, что именно, — прибавлял он с гордым и таинственным видом, — но, уж верно,
брат, такая бурда… то есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас,
брат, с тобой такая кувыркалегия, что… Кажется, о производительных силах каких-то пишет — сам говорил. Это, верно, что-нибудь из политики. Да, грянет и его
имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он,
брат, мне это сам говорил…
Боясь горячего нрава своего
брата, отдавая себя в полное его распоряжение, она умоляла, однако, не мстить Михайлу Максимовичу и с твердостью объявила, что она одумалась и решилась не позорить своего мужа, не бесчестить
имени, которое сама должна носить во всю свою жизнь.
— Как же вы, милостивый государь, осмелились в моем доме заводить такие шашни? Да что же вы думаете об моем доме? Да и я-то что, болван, что ли? Стыдно, молодой человек, и безнравственно совращать бедную девушку, у которой ни родителей, ни защитников, ни состояния… Вот нынешний век! Оттого что всему учат вашего
брата — грамматике, арифметике, а морали не учат… Ославить девушку, лишить доброго
имени…
Письмо начиналось, как начинаются обыкновенно все письма такого рода, — изъявлением сыновней любви и покорности и нижайшею просьбою передать заочный поклон всем родственникам, «а именно, во-первых» (тут с точностию обозначены были
имена и отечества дражайшей родительницы-матушки, дедушки Кондратия, Дуни,
братьев, приемыша, всех сосновских теток, двоюродных
братьев с их детками и сожительницами, упомянут даже был какой-то Софрон Дронов, крестник тетушки Анны).
— Во
имя отца и сына и святаго духа… Учись, — сказал он. — Трудись,
брат… Ежели помру, поминай. Вот прими и от меня гривенничек…
Бамбаев побрел было за
братьями… Литвинов кликнул его по
имени. Он оглянулся, воззрелся и, узнав Литвинова, так и ринулся к нему с протянутыми руками; но, добежав до коляски, ухватился за дверцы, припал к ним грудью и зарыдал в три ручья.
Этот тоже народник, точь-в-точь
брат. Я с ним познакомился в Туле, года три назад, когда его вернули из Сибири. Живет в имении у родственницы, под Тулой, близ Черни. Я был у него там в гостях… Помню только
имя этой старой дамы — Елизавета Мардарьевна.
Не единожды, а, может, сто тысяч раз отдавали мы его на пропятие, но все не можем изгнать его из жизни, зане
братия его нищая поет на улицах
имя его и напоминает нам о нем…
С купечеством и со своею
братиею, духовенством, отец Иоанн (
имя священника) говорил, разумеется, в известном тоне; но с дворянством, и особенно с молодыми людьми, а еще паче того со студентами, любил повольнодумничать, и повольнодумничать порядочно.
— Ладно, ладно! — сказал хозяин, зевая. — Надо жить мирно и дружно. — Он погладил Каштанку и продолжал: — А ты, рыжик, не бойся… Это хорошая публика, не обидит. Постой, как же мы тебя звать будем? Без
имени нельзя,
брат.
Был у моего отца еще
брат, Егор по
имени; да того за какие-то якобы «возмутительные поступки и якобинский образ мыслей» [Якобинский образ мыслей — революционный образ мыслей (якобинцами во Франции в эпоху буржуазной революции 1789 года назывались наиболее решительные сторонники уничтожения власти короля и аристократии).] (так именно стояло в указе) сослали в Сибирь еще в 1797 году.
Сосипатра. Ах, и не говорите! Я давно знаю этих господ, а такого поступка от них не ожидала. Ведь это злодейство! Я наплакалась на Зою. Мне было обидно вообще за женщину: нельзя же так ругаться над чистой привязанностью, над женским сердцем, над нашим добрым
именем! (Плачет.) Я сразу догадалась, что главным двигателем тут мой братец любезный. Окоемов действует по его указаниям. Зоя всегда нравилась
брату; он зубами скрипел, когда она вышла за Окоемова.
— Аксинью-то знаете? Она будто в куфарках у Бучинского, а на сам-то деле метрессой… Как же! Ну-с, так золото-то через нее и прудят на Майну, то есть не сама она таскает его туда, а есть у ней какой-то
брат, страшенный разбойник… Так вот он и есть коновод всему делу! Имя-то у него…
Брат Аксиньи, который на прииске был известен под уменьшительным
именем Гараськи, совсем не походил на свою красивую сестру. Его хилая и тщедушная фигура с вялыми движениями и каким-то серым лицом, рядом с сестрой, казалась просто жалкой; только в иззелена-серых глазах загорался иногда насмешливый, злой огонек да широкие губы складывались в неопределенную, вызывающую улыбку. В моих глазах Гараська был просто бросовый парень, которому нечего и думать тянуться за настоящим мужиком.
Ничипоренко во все это время или сидел в своем номере, или гостевал у
брата известного Василия Кельсиева, студента Ивана Кельсиева, необыкновенно доброго и чистого сердцем юноши, более известного в московских студенческих кружках под
именем доброго Вани.
Он говорил ей о долгих и тяжелых годах скитаний, когда, спасаясь от гнева своих
братьев, от зависти Авессалома и от ревности Адонии, он принужден был под чужим
именем скрываться в чужих землях, терпя страшную бедность и лишения.
Этот человек был родной
брат матери моей, сын Дармштадтского обер-кригскомиссара Карла Беккера, носивший в России
имя Эрнста Карловича, точно так же, как мать моя, до присоединения к православной церкви, носила название Шарлотты Карловны.
Ко времени, о котором я говорю, в детской прибавилось еще две кроватки: сестры Любиньки и
брата Васи. Назвав меня по своему
имени Афанасием, отец назвал и второго за покойным Васею сына тем же
именем, в угоду старому холостяку, родному дяде своему Василию Петровичу Шеншину.
— Это все равно: я вас сведу. Иди сейчас в лагерь и скажи твоему
брату, что я приказываю ему сейчас свезти тебя от моего
имени в Сергиевскую пустынь к отцу Игнатию. Он может принести тебе много пользы.